Молодые годы короля Генриха IV - Страница 12

де Бовуа кротко заметил, и его тусклые глаза блеснули:

— Вовсе нет нужды открывать всем и каждому, кто ты.

— А вы, небось, и сами не знаете, — нашелся восьмилетний мальчик.

— Главное — всегда оставаться там, где хочешь быть, — отвечал пожилойпридворный.

— Это я запомню, — начал было Генрих и хотел уже добавить: «Но вам доверятьбольше не буду», — однако не успел: Бовуа внезапно отобрал у него письмо матери— неуловимым, до жути ловким движением; листок бумаги исчез в один миг, авоспитатель продолжал уже совсем другим тоном:

— Завтра вы встанете и по доброй воле пойдете к обедне, ибо сейчас вы ещеслабы и едва ли будете в состоянии выдержать плети, а ничего иного вы и незаслуживаете, раз вы отказываетесь повиноваться.

Бовуа выражался так многословно и так тянул, что Генрих все же в концеконцов успел расслышать крадущиеся шаги за дверью возле его кровати. Он необернулся, но притворно заплакал; они ждали, пока шпион не удалился. Тогдадоверенный Жанны торопливым шепотом сообщил мальчику остальное содержаниеписьма, опасаясь, как бы им опять кто-нибудь не помешал.

Оказывается, Жанна д’Альбре затеяла открытую и всеобщую междоусобную войну —ни больше, ни меньше. Своего супруга она уже не щадила и потому не щадиланикого. Ей нужны были люди и деньги для ее деверя Конде, знатного дворянина, неделавшего различия между своей личной властью и религией. Но Жанне было всеравно; она решила, что именно он поведет протестантские войска. В Вандомскомграфстве, где она пребывала в изгнании, Жанна подвергла разграблению церкви.Чтобы добыть деньги, она не гнушалась осквернением могил, даже тех, где лежалародня ее мужа! Ничто ее не страшило, ничего для нее не существовало, кроме еерешений.

Казалось, все это она сама говорит сыну, он слышал возле самого уха еестрастный голос, хотя это был только торопливый и сбивчивый шепот чужогочеловека. Генрих вскочил с постели, он сразу выздоровел. И в дальнейшем мальчикопять терпеливо сносил всевозможные страдания, лишь бы они спасали его отхождения к обедне. А частенько он обо всем забывал, становился весел, ибо такимбыл по природе, шумно возился с другими мальчишками, уже не замечая высоких имрачных стен школьного двора, чувствовал себя свободным и победителем,действительно верил в то, что скоро-скоро к нему явятся враги и смиренно будутпросить его — пусть замолвит за них словечко перед его матерью, чтобы онапростила их.

Однако вышло иначе. Жанна проиграла и была вынуждена бежать, но сын ее недождался конца затеянной ею борьбы: первого июня Генрих сдался, — онупорствовал с марта. Отец сам повел его к обедне, сын поклялся остаться вернымкатолической религии, и взрослые рыцари ордена целовали его как своегосоратника, чем он, несмотря на все, очень гордился. А немного дней спустя егодорогая матушка поспешно скрылась. Бовуа с укоризной сообщил ему об этом, хотяеще до того, как все рухнуло, сам дал Генриху совет снова стать правовернымкатоликом. Ускользая от своих врагов, Жанна из северной провинции за Луаройбежала на юг и добралась до границ своей страны, причем ей все время грозилаопасность попасть в руки генерала Монлюка, которого Екатерина отправила впогоню за королевой Наваррской.

С каким замиранием сердца следил за ней сын во время этого путешествия!Ведь он ее ослушался! Он ее предал! Не оттого ли все их несчастья? Ей он писатьне решался. Одному из приближенных матери он слал письмо за письмом, это быливопли смятения и боли: «Ларшан, я так боюсь, что с королевой, моей матерью,случится в пути что-нибудь недоброе».

Так бывало днем; но ведь ночью ребенок спит, и ему снятся игры. Да и вдневные часы он иногда обо всем забывал: и о несчастьях и о своем ничтожестве вэтом мире. И он делал то, чему никто и никакое сцепление обстоятельств не могливоспрепятствовать: он становился коленом на грудь побежденного во время игрытоварища. Потом поднимал его на смех и отпускал. Это было ошибкой: прощенныененавидят сильнее, чем наказанные, однако Генрих до конца своей жизни так этогои не понял.

Среди товарищей он не пользовался особой любовью, хотя ему удавалосьвызывать у них и страх и смех. А он домогался их уважения, надеялся поразить ихсвоими шутками, совсем не замечая при этом, что, когда они смеялись, онипереставали уважать его. Он представлял собаку, либо, смотря по их желанию,швейцарца, либо немца — междоусобная война привлекала в Париж чужеземныхландскнехтов, и Генрих видел их. Однажды он крикнул: — Давайте сыграем вубийство Цезаря! — И сказал Генриху-монсеньеру: — Вы будете Цезарем. — ИГенриху Гизу: — А мы будем убийцами. — И пополз по земле, показывая, как надоподкрадываться к жертве. А жертву охватил ужас, монсеньер закричал и бросилсянаутек, но оба преследователя уже схватили его.

— Что ты делаешь? — вдруг спросил сын Жанны, — Ведь ему больно.

— А как же я его иначе убью? — возразил Гиз. Однако мгновенного промедлениябыло достаточно, чтобы Цезарь взял верх, он стал немилосердно лупить Гиза, иуже теперь Генриху пришлось удерживать его, чтобы он не прикончил своегоубийцу.

Принц Наваррский предпочел бы опять вернуться к шутке. Но те двое непонимали, что можно сражаться и вместе с тем относиться к этому легко. С тупыми угрюмым упорством они рычали: «Убей его!» Генриха же увлекала толькоигра.

Он был ниже ростом, чем большинство его сверстников, очень смугл, а волосырусые, лицо и глаза живее, чем у них, и на выдумки он был проворнее. Иной развсе они обступали его и разглядывали, словно это было какое-то диво — ученыймедведь либо обезьяна.