Молодые годы короля Генриха IV - Страница 127

К оглавлению

127
— только их голубое сияние.

Впрочем, двух участников не хватало: Генрих и д’Эльбеф прощались вотдаленном покое замка.

— Этого я никогда не забуду, д’Эльбеф.

— Сир, вы очень долго тут мешкаете, но, вероятно, должны медлить.

— Время у меня есть. У меня только это и остается: терпение и время.

Что же такое ненависть?

Но тот, кто ждет слишком долго, видит, как его самые сильные чувстваизменяются, как они раздваиваются и теряют свою цельность. Взять хотя бы этудружбу с Гизом. Генрих сблизился с ним из ненависти: он хотел получше узнатьего, ибо этого требует ненависть. Но когда узнаешь врага, возникает опасность,что найдешь его вовсе не таким уж плохим. Больше того: враг потому ипритягивает, что его принимаешь, какой он есть.

Они играли в мяч, «длинный мяч», игра эта труднее всех прочих, и в нейсостязались всегда только два противника — Наварра и Гиз; остальные лишьсмотрели, и им нередко бывало обидно. Коротышка Наварра легко носился туда исюда, тогда как огромный Гиз стоял на месте и спокойно, как Голиаф, ожидал егоударов; но и это были еще пустяки. Однажды мяч перелетел через изгородь. —Наварра! Ты поменьше, — крикнул Гиз, — полезай через изгородь и достань мяч!Но Генрих просто перепрыгнул ее с места, невольно восхитив этим зрителей.Назад он, правда, пролез под ней, однако вдруг послал мяч на площадку, икожаный снаряд попал лотарингцу прямо в грудь. Гиз покачнулся, но тут жевоскликнул: — Ты мне в лоб метил, и тогда бы я упал! Но так высоко тебе недостать, малыш. Поди-ка, принеси нам винца — запьем испуг.

Генрих, конечно, побежал за вином. Но этого случая было достаточно, чтобы втот же день д’Алансон и д’Эльбеф, отведя в сторону Гиза, поговорили с нимсерьезно. Правда, король Наваррский — всего лишь пленник и в настоящее времялицо незначительное; но все присутствующие, а среди них были кое-кто из черни,увидели в этом недопустимое унижение королевского дома. Гиз ответил: — Чего выхотите? Мальчуган ведь не обижается, он прямо прилип ко мне. По всем церквам сомной таскается. Скоро он будет более ревностным католиком, чем я сам.

Они пересказали его слова Генриху; но своими мыслями на этот счет он с нимине поделился. «Тщеславный Голиаф, — думал он, — не подозревает о моем сговоре смадам Екатериной. Напрасно он вообразил, что на его неуклюжие интриги с попамии испанцами всегда будут смотреть сквозь пальцы. Не знает он меня так, как язнаю его. Я ведь его друг. Никто не может себе позволить того, что позволяетдруг».

При следующей игре в мяч ему действительно удалось угодить Гизу в лоб, угерцога вскочила шишка, и ему стало плохо. Генрих притворился, что ужасноогорчен: — Право же, я нечаянно, я вовсе не хотел, чтобы у тебя выросли рога.Только герцогиня имеет право наставить их тебе. — Тут все присутствующие началихохотать, называя друг другу громче, чем допускают приличия, имена любовниковгерцогини. Эта молодая дама быстро и основательно усвоила придворные нравы.

Лотарингец лежал на земле, стараясь остудить лоб, и все слышал. Он стонал,больше от ярости, чем от боли, и решил сурово наказать неверную жену.

Потом он заявил Наварре: — В сущности, ты только напомнил мне, что надоследить за ней. Никто другой на это бы не дерзнул. Я вижу, что тебе можнодоверять. Пойдем со мной, послушаем проповедь отца Буше.

В тот же день они отправились верхом, герцог Гиз, как обычно, всопровождении блестящей свиты, Наварра — совсем один. Он все еще знал Парижнедостаточно, и название церкви ему ничего не сказало. Где бы они с Гизом нипроезжали, в толпе из уст в уста передавались все те же слова: — Вон корольПарижа! Здравствуй, Гиз! — Этого короля приветствовали, подняв правую руку.Женщины подражали мужчинам, хотя иногда они забывались и протягивали обе руки кбелокурому герою своих грез. А тот, надменный и уверенный в себе, изливал наних блеск, точно был самим солнцем. Так они доехали до церкви. И когдамногочисленные воины перестали лязгать оружием, священник Буше поднялся накафедру.

Это был оратор нового типа. Он разъярился с первого же слова, и его грубыйголос то и дело сбивался на бабий визг. Буше проповедовал ненависть к«умеренным». Не одних только протестантов нужно ненавидеть так, чтобы ихуничтожать. Когда наступит некая ночь длинных ножей и отрубленных голов, вещалсвященник, следовало особенно беспощадно расправляться с теми, кто слишкомтерпимы, хотя и называют себя католиками. Главное зло в обеих религиях — этотакие люди, которые чересчур уступчивы, они готовы пойти на соглашение ижелают, чтобы в стране воцарился мир. Но мира страна не получит, она его невыдержит, ибо он несовместим с ее честью. Постыдный мир и навязанный ей договорс еретиками должны быть уничтожены. И земля и кровь зовут к насилию, насилию,насилию и решительному очищению от всего чужеродного, от прогнившегопрекраснодушия, от разлагающей свободы.

Толпа, переполнявшая церковь от алтаря до самых далеких приделов, скрежетоми стенаниями подтвердила, что она не желает терпеть ни прекраснодушия, ни темболее свободы. Люди давили друг друга, лишь бы протиснуться поближе к кафедре,хотя бы одним глазком взглянуть на проповедника. Но они видели только разинутуюпасть, ибо этот Буше был ничтожного роста и к тому же кривобок, он едвавысовывался из-за края кафедры. Плевался, однако, очень далеко. Его речь то идело переходила в лай, а если в ней и оставалось что-то человеческое, то онобыло весьма далеким от всех привычных звуков; оно напоминало что-то чужеземное,затверженное. Несколько раз люди ожидали, что он вот-вот повалится в припадке

127