Молодые годы короля Генриха IV - Страница 71

— Я веду ту же игру — и по склонности и по привычке. Помнишь наши школьныегоды, Генрих Гиз?

— Тогда ты затевал игру, Генрих Наваррский. Цезаря убивали. Игра доводиланас до неистовства.

— Тебя и д’Анжу. Вы готовы были по-настоящему прикончить меня. Такиевоспоминания остаются на всю жизнь, мой друг.

— Дружба, возникшая в ранней юности, — это единственное, что умирает лишьвместе с нами. Я не стыжусь своих слез, — с напыщенной чувствительностьюпродолжал Гиз и выжал или попытался выжать из себя несколько слезинок. «Я быискуснее все это разыграл», — подумал другой, стоявший на ступеньке. Однакокороль Наваррский чувствовал скорее стыд, чем удовлетворение. Ведь перед нимего смертельный враг, хотя бы по одному тому, что не получил принцессы. Обазаставляют свой голос трогательно дрожать. И лгут друг другу каждым словом идвижением. А ведь действительно вместе росли. Да, позор! И от стыда, что таковажизнь, стоявший на ступеньке слегка втянул голову в плечи и при этом упустил изсвоего поля зрения стоявшего наверху. Генрих все еще не поднимал головы, каквдруг что-то зашелестело у него на груди, он сначала даже не понял, что, и сталшарить рукой. Он все еще шарил, когда услышал внезапный возглас: — Стой! —Генрих поднял голову и увидел перед собою совсем иного человека — звериное,злое лицо, уже никаких подслащенных воспоминаний, а неприкрытаядействительность: рука, сжимающая занесенный кинжал.

Генрих звонко расхохотался, словно самые страшные открытия и есть самыевеселые.

— Я тоже мог бы поплакать, и поудачнее, чем ты.

— Ты смел — и я дарю тебе жизнь.

— Или еще потому, что иначе тебе не сдобровать, — при этом короткий взгляд всторону. Мгновенно, точно зверь, Гиз оборотился: позади стоял гугенот собнаженной шпагой.

— Мой государь и повелитель говорит сущую правду, — сказал человек впотертом кожаном колете — у его владельца было загрубевшее солдатское лицо ибородка клином. — Господину герцогу стоило только руку поднять: не успел бы онударить моего короля, как некий гасконский дворянин, по имени д’Арманьяк, имелбы честь рассечь герцога Лотарингского на две половинки.

Этот певучий голос южанина первым нарушил в то утро спертую тишину двора,прозванного Луврским колодцем. Прибежала стража, стоявшая под воротами, которыевели к мосту. Все двери вокруг распахнулись, и из них выскочили люди. Никто ещене успел ничего сообразить, как Гиз исчез. Д’Арманьяк, давно уже вложившийоружие в ножны, усердно всех расспрашивал, что же тут, собственно,произошло.

— Да два купца подрались из-за пошлин, которые им надо уплатить казне.

Так он громогласно заявил, уходя, своему королю, а на ухо неприметно шепнул:— Только поскорее прочь отсюда!

Слуга-дворянин умел пышно хвастаться, но умел и перехитрить опасность —смотря по обстоятельствам.

Знал он также мало кому известную дорогу, по которой они могли незаметнодобраться до комнаты его государя.

— Посмотрите, сир, на вашу великолепную белую свадебную одежду, она вся впыли и в паутине. Камердинер это сразу видит, а герцог — нет, иначе у него ещераньше возникло бы подозрение, может быть, даже слишком рано, когда меня еще небыло подле вас.

— Ты тут?

— Не отстаю ни на шаг. Не упадите!

Здесь коридор круто загибался, и на самом повороте лежал какой-то не слишкомдлинный тюк, несколько короче человеческого роста. Но, странное дело, из-подмешковины высовывались ноги в маленьких башмачках. Значит, все-таки человек!Какими маленькими кажутся ноги, когда они… Господин и слуга переглянулись.Взгляд слуги советовал быть осторожным. Но господин все же откинул мешковину натом месте, где ожидал увидеть незнакомое ему лицо. У мертвых всегда незнакомыелица, и они всегда неожиданны для тебя. Генрих отпрянул, у него вырвалсяхриплый возглас. Слуга без церемонии зажал ему рот рукой. — Тише, сир! Скорейсюда, пока нас не застигли! — Он схватил короля и потащил его к какой-то двери,распахнул ее, оба вошли, и он неслышно притворил ее за собой.

— А теперь можете кричать сколько угодно. Я убедился, что снаружи ничего неслышно. Гнусное преступление, такое же, как они сами, — заявил протестант сглубокой убежденностью. И так как его господин безмолвствовал и стоялнедвижимо, точно оцепенев, Д’Арманьяк добавил: — Мы бы этого не сделали. Такаякрасивая барышня, такая ласковая, людям добра хотела. Я знаю одного пастора,который втайне наставлял ее. Она бы перешла в истинную веру…

— Тебе известно ее имя?

— Нет. Может быть, Катрина, может быть, Флеретта. Бедная дворяночка, как я —бедный дворянин.

«Я имени ее не знал и спрашивать о нем теперь не смею. Выплачу и скорбь иярость в себе самом, и пусть ни капли не выльется наружу. Она погибла за меня,из любви ко мне погибла. Что я обещал еще нынче утром королеве Наваррской —моей жене? Отправиться к войску, во Фландрию. И уже забыл об этом».

Вслух он сказал: — Сегодня же мы едем во Фландрию.

— Вот это правильные слова, сир. В бою я могу сам напасть, могу и убежать.Здесь нет. А в коридоре наткнешься на кусок мешковины — должен через негоперешагнуть и молча идти дальше.

Д’Арманьяк говорил еще что-то, приготовляя деревянную лохань, в которойГенрих обычно купался. Когда тот начал раздеваться, выпал свернутый листбумаги. Он-то и зашелестел у него на груди. Этот листок дала ему Марго: на нем— святой, который охранит его; посмотрим, кто же именно.

Там оказалось изображение человеческого тела после вскрытия — листок изанатомического атласа. Каждый орган был обозначен на полях латинским названием,написанным рукою ученой принцессы, и ею же пририсован маленький кинжальчик,