Молодые годы короля Генриха IV - Страница 97

брачная постель». Моревер: он так жаждал резни! Д’Анжу, окруженный черноватымидухами! Гиз: его занесенный кинжал, его вдруг открывшееся подлинное лицо! МадамЕкатерина: она в себе несла, вокруг нее жила — издавна и повсюду — медленносозревавшая тайна этой ночи! А я вообразил, что могу быть счастлив, счастливпод ее надзором. Но я еще не знал, что такое ад!»

Таков был надвигавшийся на него приговор, и он опять свалил Генриха с ног.«Я не знал, что такое ад». Не издав ни звука, он упал поперек кровати, прижалсяк ней головой и грудью и покорился приговору, вынесенному его умом, егосердцем. «Я праздновал свадьбу, а тем временем все стонали от затаенной жаждыкрови. Поделившись на кучки, они жались к стенам, чтобы сразу же не вцепитьсядруг другу в глотку. А я дал отвести себя к брачному ложу. Первой жертвой быламоя мать королева. Мы все были обречены последовать за нею, это предвещали икровавые знамения и чудеса. А я дал отвести себя к брачному ложу и праздновалсвадьбу вплоть до роковой ночи. Ибо я еще не знал, что такое ад. Все остальныепостоянно помнят о нем, только не я, — в этом мой главный промах. В этом моявеликая вина. Я поступал так, как будто людей можно сдержать требованиямиблагопристойности, насмешкой, легковесным благоволением. Но таков только яодин — и я не знал, что такое ад».

Пока в голове Генриха проносились эти мысли, его тело подергивалось, словноон хотел вскочить и не решался. В первый раз он дернулся, когда ему пришли напамять слова и лицо сестры: «Милый братец, наша мать знала все, заверяю вас. Иона завещала вам, перед тем как умереть от яда: или вовсе не приезжайте сюда,или только когда будете сильнейшим. Прочь из Парижа, брат! Разослать верховыхпо всей стране! Во главе вашего войска вы будете наступать, чтобы жениться».Он слышал внутри себя трогательный голосок Катрин, испуганно, на высоких нотахдоговаривавшей слова. Это был, в сущности, его собственный голос, и этопредостережение по своей силе не могло сравниться ни с каким другим. Тезатрагивали Генриха только извне, и лишь оно подтверждалось его внутреннимзнанием.

И тогда из глубины души поднялось и потрясло его раскаяние — такое жгучее,что он впился зубами и ногтями в постель. «Я не знал, что такое ад! Где же ябыл? Поглощен моей страстью к Марго? И это нет. Иначе я бы ее похитил и увезотсюда. Но этот двор мне и не хотелось покидать из-за его дерзости, из-за егоопасностей, козней, из-за моего любопытства к опасностям и еще потому, что яиграл всем этим, как дитя, а должен был трезво взглянуть на весь этот ад!» Иснова его душа содрогнулась, так что затряслась даже кровать.

Да, его постигла чудовищная неудача, он проклял свою молодость. «И я ещевздумал было поучать господина адмирала! Корил его, зачем он ведет ненужнуювойну! Но у Колиньи была та вера, которая делает человека свободным — и отгнета Испании и от губительных страстей. Он-то знал, что такое ад, и боролся сним. А я, я кинулся в него!» Непереносимо! Генрих был сокрушен. Его мыслисменились каким-то хмелем отчаяния — у юношей он сродни восторгу. Так, некогдав Ла-Рошели, где дул ветер с моря, его сердце рвалось навстречу новому миру. Тоже испытывает он и сейчас. Но теперь — это уже не широкий и вольный мир,похожий на царство божие. Он полон стыда и страдания. Из него вырываются языкисерного пламени, вот они, рядом, сейчас они охватят меня. Все еще хмельной ототчаяния, Генрих вскакивает и начинает биться головой об стену. Раз, еще раз,с разбегу, лбом, еще, еще! Он уже ни о чем не думает, кроме этих ударов, и самне в силах остановиться. Но его удерживают.

Faciuntque dolorem

Две руки насильно усаживают его.

— Спокойствие, сир! Терпение, благоразумие, невозмутимость души — таковыхристианские добродетели, а также предписания древних философов. Кто забывает оних, бесится в ярости на самого себя. За оным занятием я вас и застал, ксчастью, вовремя, мой милый молодой повелитель. Хотя, признаться, я этого отвас не ждал. Нет, от вас я ждал скорее, что вы отнесетесь к Варфоломеевскойночи слишком снисходительно, — как бы это сказать? — с презрительной усмешкой.Когда я в первый раз заглянул сюда, вы лежали на голом полу, но крепко спали, иваше дыхание было так спокойно, что я сказал себе: «Не будите его, господинд’Арманьяк! Ведь он ваш король, а эта ночь была тяжелая ночь. Когда онпроснется, окажется, что со всем этим он уже справился, и, вы же знаете его, онеще сострит».

Д’Арманьяк произнес эту длинную речь, смелую и приподнятую, искусно меняяинтонации, и дал отчаявшемуся восемнадцатилетнему юноше достаточно времени,чтобы опомниться или стать хоть немного похожим на прежнего Генриха. — И онсострит, — закончил слуга-дворянин; а его государь тут же подхватит: — Скажи,двор все в столь же превосходном настроении, как и вчера ночью? Тогда, чтобызавершить праздник, мне нужны два пастора и заупокойная служба. Из любви ко мнедаже мадам Екатерина примется подтягивать… — Однако смешок застрял у него вгорле.

— Он еще не совсем вошел в колею, — задумчиво проговорил д’Арманьяк. — Нодля начала недурно. Когда вы опять появитесь при дворе, в вас не должночувствоваться ни тени озлобленности. Будьте веселы! Будьте непринужденны! —Однако он и сам понимал, что требует сразу слишком многого. Не прибавив нислова, д’Арманьяк приложил мокрый платок своему государю ко лбу, на котором отударов об стену вскочили шишки. Затем по обыкновению принес бак для купания. —Когда я ходил за водой, — сказал он, наполняя его, — то не встретил ни души.Только одну дверь осторожно прикрыли. Пока вы спали, я побывал даже на улице,